Единственный в городе троллейбусный парк разделён на два участка. И на каждом есть свои ворота, своя будка со сторожем и свои псы-приблуды – разномастные, разновеликие, каждый со своей особенной судьбой. На первом участке – ближайшем к шоссе – ночуют троллейбусы, покорно свесившие рога и готовые хоть с рассветом нестись, подпрыгивая, куда угодно. На дальнем от шоссе участке хранится автомобильный хлам, и водителям городского автопарка позволено приходить сюда по запчасти. Но охотников до хлама, среди которого обосновались два пса, не так уж и много. Вот почему фонари над этим кладбищем созданий рук человеческих зажигаются нечасто.

Осенними ночами под окном дальней сторожки разлита чернильная тьма. Правда, там, где, словно кони в стойле, дремлют троллейбусы, всегда горит фонарь. Но свет его похож на свет далёкой звезды, лучи которой не доходят до земли, растворяясь в ночном сумраке. Внутри сторожка освещена лампой, что держится на торчащем с потолка проводе. А потому из темноты видно, что рядом с окном в сторожке стоит стол, а за столом в разные дни появляются то пожилая дама в бурой меховой жилетке, вооружённая против дальнозоркости очками с толстыми стёклами; то старик с обвисшими седыми усами, то и дело отхлёбывающий из чашки, которая, кто знает, чем наполнена; то всматривающаяся в темноту молодая темноволосая красавица. И нет никаких сомнений, что последнее впечатление отзовётся у стороннего наблюдателя неподдельным удивлением. Потому что, и в самом деле, молодая сторожиха напоминает цветок, выросший, по прихоти природы, на мусорной куче.

«Все! Все… – с наслаждением думает Инга – а именно так зовут таинственную красавицу. – Все несчастные. И все ненавидят друг друга».

Инга не видела насилия, человеческое зверство никогда не распахивало перед ней своей зловонной пасти. Мера людского несовершенства, преподнесённого Инге судьбой, была столь мизерна, что отравиться ею до бессонницы, до кровавых видений и удушающих ночных кошмаров, было попросту невозможно. Своей каплей Инга отравилась лишь до тоски, до неприятия людей и презрения к жизни.

Дед Инги, как ей рассказывали, был священником, за что и претерпел перед самой войной, сгинув на бескрайних русских просторах. И эта незавидная судьба стала первой из обозримых Ингой. Бабушка Инги – вдова священника – Ингу невзлюбила, как невзлюбила невестку – Ингину мать. А потому Инга ещё пуще жалела незнаемого деда – отчего-то казалось ей, что будь он живой, и бабушка была бы добрее. А теперь и мать, и бабушка, и мачеха матери – все ненавидят друг друга.

«Ненависть… – думает Инга. – Разве не она движет миром?» Ненависть лишь дремлет в сердцах. Но сон её чуток, и как легко пробудить её! Поддерживать хорошие отношения – значит уметь усыплять ненависть. Но попробуй не угодить, не оказать внимания… Ненависть… Кто, как не она, расставит всё по местам? Кто, как не она, вытравит глупый розовый цвет и окрасит всё в подлинные тона? Только ненависть называет всё своими именами…

У Инги есть профессия. Инга – учитель. Но в школе платят столько же, сколько и в сторожке. Инга сделала выбор. Здесь почти никто не беспокоит её. Днём она читает и кормит собак, ночами смотрит в окно и думает. Вид койки, безразлично занимающей треть сторожки, вызывает у Инги бессонницу, как страшное заклятие – злого духа. Осенними ночами бессонница приходит не одна, но приводит с собою «семь злейших духов». И тогда странные мысли ползут в голову Инги.

Иногда к Инге приезжают друзья, и рабочее время летит совсем незаметно. Вот недавно приезжала к Инге Ольга – школьная подруга. Последнее время Ольга приезжает часто – ей нужно выговориться. А Инга слушает её и всё думает, думает…

Ольга тоже учитель. А теперь, по примеру Инги, из школы подалась в сторожихи, только в автобусный парк. Автобусов в городе больше, чем троллейбусов, да и Ольгино рабочее место не в сторожке, а в одной из комнат, которую днём Ольга делит с диспетчером. К ним заходят водители, и Ольга ненадолго остаётся одна.

Из школы Ольга ушла, чтобы высвободить время на подработку: «С Вовкой-то одно было, – объясняла она Инге, – а теперь мне на мои учительские не протянуть с детьми. Хоть побираться иди! Да и побираться некогда – школа все соки выжмет». С Вовкой Ольга развелась ещё летом. А по весне Вовка объявил, что у него есть другая, и что теперь он намерен жить с ней.

– Всё у тебя… как… как в аптеке, – шипел Вовка, притворив за собой дверь на кухню, чтобы дети не проснулись от голосов. – Ненавижу я эту твою правильность! Всё у тебя как надо, всё… всё прилизано. Хоть бы напилась разок. Хоть бы… Да хоть бы изменила мне, что ли!..

Ольга оторопело хлопала глазами и не хотела верить тому, что слышала.

А толстый и неуклюжий Вовка, молчаливый и добродушный, вдруг точно с цепи сорвался.

– Скучно с тобой, – шипел он на Ольгу, – скучно! Потому что всё у тебя прилично – скучно! А Ксюша… она другая. Она и выпить… и курит. И мужчин у неё было много. Поняла? Не то, что…

Такого Ольга ещё никогда и ни от кого не слышала: чтобы муж корил жену её же верностью. Наоборот – это сколько угодно, даже и на пустом месте. Но чтобы так…

– А бизнес? – и Вовка, утративший всякую покладистость, сделался язвительным, как старый шут. – Из-за тебя я и бизнес не мог делать… А с Ксюшей мы…

– Какой бизнес, Вова? – перебила Ольга, которой чем дальше, тем больше казалось, что говорит Вовка не с ней, а с кем-то ещё, кого нет на кухне или кого Ольга попросту не видит.

– Какой! Ещё спрашивает! – ухмылялся Вовка в пароксизме глума. – А палатка-то? Забыла палатку?.. А с Ксюшей мы на проспекте палатку открываем. А ты сиди тут!.. Хранительница очага… Охраняй вон! – и Вовка кивком указал на вычищенную газовую плиту, украшенную кастрюлей с супом.

Вскоре Вовка и в самом деле открыл палатку рядом с автобусной остановкой. И проходя мимо пестревших за стеклом обёрток жвачки, Ольга ёжилась, хлопала обиженно глазами и всё не могла взять в толк: что же это такое происходит?

– Верно говорят, – жаловалась она Инге, всхлипывая, – мужики эти сами не знают, чего хотят. Живём. Всё есть. Дети. Так нет же – нашёл себе… Я-то чем виновата? Неужто, что не гуляла?

И всякий раз от мысли, что бывший муж хотел видеть её гулящей, Ольге становилось не по себе, как было бы не по себе, узнай она, что где-то узаконили воровство.

Инга, родители которой развелись лет пятнадцать тому назад, слушает Ольгу молча. Помнит Инга свою обиду и разочарование, помнит и удивление, что выкатилось навстречу радости, с которой встретила развод бабушка. Правда, новая отцова жена так и не пожелала знакомиться со свекровью, а через год и вовсе отца бросила. И все живут теперь как сычи и ненавидят друг друга.

– Палатку открыл, – рассказывала Ольга, – а денег не даёт. А я, значит, двоих детей одна содержи!..

В самом деле, то ли дела в палатке шли неважно, то ли Ксюша оказалась охочей до денег, только пришлось Ольге думать о заработках. Два дня в неделю Ольга дежурила в автопарке, в свободное время решила заняться репетиторством. Денег выходило больше чем в школе, и Ольга приободрилась. К тому же, в автопарке ей нравилось: работа лёгкая, водители заходят. Кто конфет принесёт, кто так пошутит. Один даже стал ухаживать. Добрые люди тут же предупредили Ольгу, что этот и в свои шестьдесят тот ещё ходок.

– Погуляет и бросит, – шептали ей в одно ухо.

– От жены ни за что не уйдёт, – шептали в другое. – Уж скольких предупреждал: жена на первом месте.

– А мне сейчас такого и надо, – нехорошо похохатывала Ольга, рассказывая Инге о новом ухажёре. – А что? Ни к чему не обязывает, цветы приносит. На автобусе тут катал, – и снова Ольга смеялась странным, не своим смехом.

Как-то, спустя недолго, он позвонил Ольге на мобильный.

– Привет, Витюся! – прощебетала Ольга.

Инга услышала её голос, увидела глаза, и всё поняла.

– Ты что, спятила? – спросила она, когда щебетание прекратилось, и телефон был препровождён в сумочку.

– А что? – притворно удивилась Ольга.

– Зачем он тебе? Старый, женатый… Я же видела: тощий, волосёнки седенькие висят – песок того гляди посыплется, а он себя хипарём воображает. Какой-то задри…

– А может, я его люблю! – выпалила вдруг Ольга. – И потом, уж поверь мне – я знаю, мужикам это нравится…

– Что? – не поняла Инга.

– Ну… раскрепощённость там…

– Дура… – разозлилась Инга.

И Ольга обиделась.

«Все несчастные, – думает Инга, оставшись одна, – и все ненавидят друг друга».

И этот скучающий Вовка, потянувшийся из созданного Ольгой бабьего мирка к новым горизонтам, но за неимением горизонтов, ограничившийся палаткой и шлюхой. И Ольга, пустившаяся во все тяжкие и не понимающая, что палатка стала для Вовки своего рода неприступной крепостью, а шлюха – символом вольной жизни, не ограниченной с четырёх сторон магазином и поликлиникой.

Все несчастные и все ненавидят друг друга.

Муж Инги нашёл работу в другом городе и вот-вот должен вызвать Ингу к себе. И она, конечно, поедет. Но и там, знает Инга, всё будет то же самое.

Инга полюбила смотреть в окно и думать. Летом ночи были светлые и короткие, и мысли рассеивались. Но лишь подкралась осень, и тьма за окном стала цепляться за Ингин взгляд. «За что дедушку расстреляли?..» – думала когда-то Инга. «Значит, было за что!..» – думает она сейчас.

В сторожке Инга сменяет Петраса Йонасовича, бывшего когда-то главным инженером несуществующего теперь завода, литовца по крови, которого все и всегда называли Петром Ивановичем. Пётр Иванович большой любитель пива, но в сторожке алкоголь под запретом. Поэтому Пётр Иванович наливает портер в заварочный чайник, а из чайника, делая вид, что пьёт чай, – в чашку. Когда Инга первый раз пришла на работу, Пётр Иванович оглядел её и, оставшись довольным, сказал приглушённым, заговорщицким голосом:

– Приходи в другой раз пораньше – пивка попьём.

– Обязательно, – хмыкнула Инга. Но когда в другой раз пришла в своё обычное время, Пётр Иванович встретил её обиженно.

– Что же ты не пришла? – спросил он таким тоном, словно Инга не пришла на обещанное свидание.

– Куда? – не сразу сообразила Инга.

– Как же?.. А пиво-то мы договорились….

– Знаете, Пётр Иванович, – сказала Инга первое, что пришло ей в голову, – я пива не пью.

– Что же ты пьёшь? – непринуждённо справился Пётр Иванович. – Сказала бы сразу…

– Разве обязательно что-то пить? – пожала плечами Инга. – Ничего…

– Как это? – не понял Пётр Иванович.

Инга смутилась отчего-то и сказала:

– Ну… вино. Сухое.

– Будем иметь в виду, – многозначительно изрёк Пётр Иванович и, очень довольный, поднял вверх указательный палец.

В следующий раз он сказал Инге, смотря куда-то в сторону:

– Хочешь, я вечером сегодня приду? Подежурю с тобой. Вина принесу.

– Не надо, Пётр Иванович, – взмолилась Инга. – Идите домой!

И, подумав немного, прибавила:

– Ко мне придут.

– А-а! – с пониманием и в то же время разочарованно протянул Пётр Иванович. – Понятно… Дело молодое.

И, тоже подумав, сказал зачем-то:

– Конечно, я же не газпромовский бухгалтер. И не ГАИшник с Рублёвки…

Инга хотела что-то возразить, но промолчала и уставилась в пол. Пётр Иванович ушёл.

С той поры он переменился. Напитков Инге он больше не предлагал, а прощался и здоровался с таким видом, что не оставалось никаких сомнений: Инга навсегда пала в его глазах.

На смену Инге в сторожку приходит пенсионерка Клавдия Никитична и приносит с собой ворох газет. Пока Инга ещё не ушла, Клавдия Никитична успевает поведать ей, на ком женился артист N и с кем сожительствует теперь певица Z. И каждый раз с наступлением утра, собираясь домой, Инга гадает, о ком сегодня поведает ей Клавдия Никитична. Одно Инга знает наверняка: каковы бы ни были герои дня у Клавдии Никитичны, она непременно расскажет о них с таким видом, точно от этих чужих и незнакомых людей, от их пустых занятий и никому не нужных передряг зависит сама Клавдия Никитична или кто-то из её близких.

«Как тяжело с людьми!» – думает Инга. Совсем другое дело – ночью в сторожке. Крупный, лохматый Омон и гладкошёрстный Черныш, чуть превосходящий размером кота, поднимают навстречу посетителям дружный лай. А если долго никто не приезжает ночами – принимаются выть самозабвенно. Сначала один кто-то не то громко вздохнёт, не то зевнёт. Потом выдержит паузу и зевнёт протяжнее, то ли пробуя голос, то ли приглашая товарища присоединиться. И вот уж товарищ подхватит, точно говоря: «Да чего там… Давай на полную!» И тоскливые, протяжные звуки взовьются тогда над сторожкой.

Стоит Инге выйти на улицу, как псы, почуяв её приближение, затихают и только радостно ворчат, устремляясь навстречу. Но случается, Инга нарочно остаётся в сторожке и слушает собачьи рулады, которые, как ей кажется, похожи на печной дым, вырывающийся из труб и ввинчивающийся в пустые небеса.

Завыл басом Омон. Черныш подхватил и вторит ему фальцетом. Инга всматривается в темноту и думает. И по временам кажется Инге, будто кто-то смотрит на неё из темноты…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>